Священник Игорь Иванов. Интервью журналу «Дамаскин»

Священник Игорь Иванов. «Византийская цивилизация: римское правосознание, эллинская образованность и христианская вера»

Интервью журналу Нижегородской духовной семинарии «Дамаскин» (№1 (47), март, 2019).

Священник Игорь Иванов – кандидат философских наук, доцент, заведующий кафедрой иностранных языков СПбДА

- Отец Игорь, скажите, в чем привлекательность темы Византии как объекта и предмета научных исследований?

- Одно время в европейской историографии было такое представление, что Византия – это «загнивающая» империя. За последние 50 лет западные ученые продвинулись вперед в плане развенчании этого мифа. И вот уже в 21 веке звучит довольно таки отчетливо тезис – не будь Византии, то и Западная Европа была бы невозможна в таком виде, как мы ее наблюдаем. Россия также позиционирует себя как правопреемница Византии. Однако, говорить сегодня о том, что компоненты византийской цивилизации – римское правосознание, эллинская образованность и христианская вера – проявлены у нас в России в той же мере, как это было в Византии, к сожалению, не приходится. Поэтому нам даже больше, чем Европе актуально знать, что представляет собой Византия, особенно сейчас, когда стало доступно очень многое в плане научной информации. В отличие от ученых столетней давности мы имеем очень большое преимущество.

- В Нижегородской духовной семинарии есть студенты бакалавриата и магистратуры, и все они выбирают темы выпускных квалификационных работ. Что можно изучать в Византии? Какие актуальные направления стоит разрабатывать?

- Византия – это особая цивилизационная парадигма, которая фундирует не только евразийское пространство, но и весь средиземноморский ареал. Византия, или как ее называли ее жители «Ромейская империя», была государством иерархическим и универсалистским. Для них она была центром мира, а византийский император мыслился правителем всего мира – актуальным и потенциальным. В силу того, что он, будучи земным царем, воспринимался как икона Царя Христа, считалось, что при его поддержке Церковь распространяется по всему миру, выполняя заповедь Христа «идите благовестите всему миру и научите все народы». Таким образом, его власть считалась актуальной (то есть действительной) над теми территориями, которые реально находились под скипетром императора, а потенциальной – над всеми остальными территориями, пока еще исторически не вошедшими в «византийское содружество наций».
Тот парад наций, который начался в 12-14 веках, когда ближайшие сателлиты Византии стали откалываться от Константинополя, обнаружил серьезный кризис универсалистского мировоззрения среди «друзей» Византии, возможно, мечтавших стать центром вместо нее. Так, например, Болгары и Сербы стали провозглашать своих государей под такими титулами как «Царь сербов и ромеев», «Царь болгар и ромеев» и даже в киевской Руси что-то было похожее. Эти отталкивания спровоцировали парад суверенитетов национальных государств, и он разрушил политическое единство христианского мира. Отметим здесь, что «Pax Christiana» и «Pax Romana» создали такое установление, где в некоем симбиозе религия и государство находились в симфонии, поддерживали друг друга ради «общего блага». Восстановить этот византийский иерархизм и универсализм в современном многополярном мире практически невозможно.
Интересно, что такой человек, как Эдвард Люттвак, автор исследований «Стратегия Римской империи» и «Стратегия Византийской империи», был советником президента Рейгана по восточным вопросам. Соответственно видна динамика: движение от римской основы американизма в сторону поиска византийских его оснований. Так, что, казалось бы, далекая, древняя Византия и сегодня демонстрирует свою современность и востребованность. Эти и подобные им парадигмальные вопросы вполне могут стать актуальными темами исследований византологов нашего времени.

- В какой степени, на Ваш взгляд, византийское христианство можно считать проявлением высшего религиозного идеала?

- Христианский идеал формировался прежде всего в Церкви, а Церковь жила в определенной культурной среде: будь то Сирия, Грузия или Россия. Везде были какие-то цивилизационные, культурные особенности, и Византия скорее в чем-то напоминает Америку, это был «плавильный котел» множества наций и культур. Церковь преображала разные интенции культур этих народов и проявляла лучшее в каждом аспекте, которого касалась. Мы видим, что в наших святцах есть святые из разных стран, разных территорий, и соответственно в этом отношении Церковь, сама по себе, надкультурна, ее значение сверхцивилизационно, она – сообщество всех людей, живущих по христовым идеалам. Византия была попыткой элит не дать утратить силу всем тем процессам, которые Церковь благословляла и воодушевляла во всех народах империи. Государство, византийское общество пытались создать форму, в которой идеально могла развиваться церковная жизнь. Опять же, Византию можно рассматривать как явление «удерживающее» апокалиптические тенденции. За это, как раз, и можно благодарить поколения тех интеллектуалов, которые вопреки всем вызовам – внецерковного, варварского мира – пытались как-то все эти процессы нивелировать или минимизировать.

- Кирилл и Мефодий создали свой вариант языка для славянских государств. В итоге получается, что мы не знаем греческого - не причастны к греческой античной культуре, мы не знаем латинский - не причастны латинской европейской культуре. Означает ли это, что появление в древности своего письменного языка сакральных текстов послужило причиной культурного разрыва между нами и средиземноморской культурной традицией?

- Эта мысль встречается у отца Георгия Флоровского в его «Путях русского богословия». Он говорит, что до татаро-монгольского ига был момент «русского эллинизма», когда наша элита воспринимала греческую культуру. Но в отличие от западного мира, где латынь была общеобязательной для всех христиан, нам на родном и понятном языке было проповедано евангелие и дано православное богослужение. Влияние греческого языка на славянскую культуру, конечно, вопрос дискуссионный, возможно здесь мы чего-то и лишились. Но наши переводы являются фактически калькой, соответственно читая их, мы как бы читаем греческий оригинал, только выраженный нашими лексемами. В этом плане нельзя говорить, что перевод сильно искажает исходную традицию. На Западе латынь доминировала, но не все были образованы, не все могли понимать, это ограничивало внятную христианизацию западного мира, что давало повод к возникновению ересей. То, что у нас была возможность знакомиться с христианством на родном языке, оградило нас от громадного числа ересей, которые возникли при христианизации греческой и латинской культур, но доступ к ним был ограничен самой цензурой церковных переводчиков. Так что можно увидеть и минусы, и плюсы в том, что «русский эллинизм» не вполне себя проявил в формировании русской национальной культуры.

- Практически с момента падения Византийской империи остановилось богословское творчество. Почему византийские богословы, хотя они и осуждали философов, например, Платона и Оригена, но в то же время и не боялись использовать современные для них философские парадигмы?

- Нельзя сказать, что после падения Константинополя богословское творчество полностью остановилось. С одной стороны, конечно, был кризис веры после завоевания Византии турками-османами. Но в 18 веке было и, возникшее на Афоне, движение колливадов, они как раз ратовали за восстановление образованности. Можно вспомнить, что именно в это время трудами колливадов сформировался корпус «Добротолюбие», благодаря св.Никодиму Святогорцу, а потом через переводы преп. Паисия Величковского этот свод текстов попал и к нам в Россию. Само обретение текстов «Добротолюбия» говорит о том, что была живая традиция, и были люди, которые использовали личностное начало, стремились помочь своим современникам стать внятными и сознательными христианами. То, что в 18-19 веке появлялись вероопределительные послания восточных патриархов, тоже свидетельствует о том, что была живая мысль, была рецепция и понимание процессов, происходивших на Западе, и на них давался адекватный ответ.
У византийцев было эклектическое динамическое мышление. Поскольку они находились в ситуации многоразличных вызовов с разных сторон, они выработали такую гибкость мышления. Зря про греков говорили, что они лжецы – мол, здесь скажут так, там эдак, – и главное, все в свою пользу. Это понятно в контексте иерархического универсализма: они стремились сохранить центральное цивилизационное пространство, прежде всего свою культуру и цивилизацию. Вторая задача была ввести другие культуры и цивилизации в «единое содружество наций» (по терминологии князя Д. Д. Оболенского). Ну и третья задача – выйти на те неосвоенные местности, которые можно было бы освоить через ближайшие буферные или приграничные территории. Поэтому своего рода византийский эгоцентризм имеет место быть, это дипломатическая и политическая гибкость, своеобразная изворотливость, необходимая как выживания уникального христианского государства как центра всего христианского мира.
То, что можно взять на вооружение позитивного, – это диалектическое распознавание сущности тех ситуаций, которые возникают, их ранжирование в определенной сетке, мировоззренческой раскладке и гибкое выстраивание отношений при учете, конечно, верности православному мировоззрению. В противном случае можно уклониться в разные стороны. Собственно, история византийской философии нам показывает, что в отношении «свободной мысли» не было такого жесткого преследования, как в католических странах, не было инквизиции в Византии, но при этом было распознавание «свой-чужой», и была разнообразная палитра мировоззренческих парадигм.

Например, Георгий Гемист Плифон, своего рода Лев Толстой периода заката Византийской империи. Для того, чтобы он появился, нужно чтобы была традиция секулярной мысли, в чем-то антагонистической церковному богословию, и она существовала довольно-таки свободно, никто ее не уничтожал. Порой обвиняют Юстиниана, что он, мол, перекрыл кислород свободной мысли, но, тем не менее, в Византии всегда были свободные преподаватели, которые имели свои собственные библиотеки и передавали знания от ученика к ученику. Когда читаешь жизнеописание патриарха Фотия, монаха Никифора Влеммида, патриарха Георгия Схолария, – видишь, что они были люди из разных эпох, но все они учились у тех или иных учителей, передаваших доступную им полноту византийской образовательной традиции. Они при этом переходили с одной местности в другую, собирали как пчелки с разных цветочков нектар. Такое свободное личностное восприятие культурного наследия было нормальным, у византийцев практиковался свободный выбор где, чему, кого и как учить и учиться. Было много частных учителей. Например, могли даже целое посольство из учеников отправить из Константинополя в некую местность в провинции Трапезунд к малоизвестному ученому, который сидел у себя в деревне и не хотел никуда ехать, мол, у него там все книги были, и он готов был принимать у себя целые делегации из стремившейся к знанию столичной молодежи.
Трудно сказать, почему интеллектуального богословского творчества подобного уровня не было у нас. Все-таки наследники Византии обладают знанием греческого языка, а на этом языке написаны как труды античных авторов, так и византийских богословов всех эпох. Поэтому снятие этого языкового барьера уже облегчает в разы и интерпретацию, и всю интеллектуальную работу с текстами. А у нас, для начала хорошо бы перевести всю греческую патрологию, а ведь сколько это займет времени и усилий! Плюс если еще перевести всех авторов, которые были с 15 по 20 век… Константин Сафас, автор конца 19 века, взял на себя подвиг создать описание византийской философско-богословской мысли периода 17-19 веков, но, к сожалению, до сих пор его работы не переведены на русский язык. Они, конечно, в какой-то мере имеют панегирический восторженный характер, в них чувствуется ностальгия по Византии, но там все-таки в них даны обильные жизнеописания таких личностей, о которых мы ничего даже и не знаем. То есть важно сейчас хотя бы начать активную переводческую деятельность (как это было в России в 19 веке). И вот тогда только, возможно, и будет какой-то богословский ренессанс на этом фоне.

- В ходе изучения Византии, что Вас удивило больше всего?

- Разумеется, необычна сама история Византии, то как долго она могла существовать. Государственное устройство было хоть и фундировано большой традицией, но при этом власть там могли принимать элиты, которые были из самых разных стран: то это готы, то это славяне, то армяне, ну и собственно этнические греки. Соответственно каждый стремился на себя «перетянуть одеяло», опять-таки возникали разнообразные интеллектуальные споры. Кризис иконоборчества продолжался 150 лет с перерывами, Латинская империя, которая подорвала внутренние силы, потом ромеи смогли восстановить государство, но на короткий период. И, тем не менее, тот потенциал, который был накоплен столькими поколениями, не просто не был забыт и утрачен, он еще передавался и в другие цивилизационные пространства. Всего несколько десятков греческих интеллектуалов уехало на Запад, и там начался Ренессанс!

- Назовите три явления из византийской реальности, которые являются негативными, либо которые у Вас вызывают отторжение?

– Наверное, прежде всего, это – хитроумие одиссеевское, где-то оно в лицемерие переходило, где-то в начетничество. Своего рода интеллектуальная образованность, риторические способности, диалектическое мышление, – все это очень хорошо для человека как такового, они позволяют развить в нем и этическое разумное восприятие долга и ответственности на общегосударственном уровне и внятное понимание того, что с ним происходит во внутреннем мире. Но при нечистой совести все это может быть использовано, как средство для негативных вещей. «Sophisticated» – это то, что англичане относят к именно понятию «byzantinism» – так это не только нечто изысканное, утонченное и изящное, изощренное, но и запутанное, изощренное, замысловатое, слишком усложненное. Это то, на что обращали внимание еще наши предки, утверждая, что «греки лукавы суть».
Затем несколько удивляет странное отношение к власти: с одной стороны, вроде власть императорская имеет очень высокую значимость, чуть ли не божественный статус, а с другой стороны – мы прекрасно знаем с какой легкостью сменялись в Византии правители: элитами ли, народными массами ли, армией ли одни цари низвергались, другие возводились на престол. То есть на практике власть, как будто, была и не особо и сакральна. Это, наверное, была оборотная сторона греко-римской идеи «народной монархии» с тонкой гранью между служением Промыслу или своеволию.
Да, человек мог разными путями прийти к власти, но сам социальный порядок – «taxis» – не подвергался сомнению, не было социальных революций с ломкой всего государственного устройства. Был в Византии момент динамизма, который вроде как плюсом может быть, потому что он гибкости придает, но при этом он может уходить и в крайность и фактически дестабилизировать сознание, которое привыкло к более четким критериям. Сколько бывало в византийской дипломатической практике, что они договаривались с варварами – с одним князем об одном, с другим о другом, подставляли их и, таким образом, дискредитировали свое государство. Понятно, что они в любом случае выигрывали, это и была задача сохранить определенный статус в межгосударственном пространстве. С другой стороны, варвары, которые были отнюдь не чужды добродетели честности, вполне логично делали вывод, что если меня греки здесь обманули и там обманули, то, как я могу вообще им верить и доверять. И, соответственно, эта хитроумность где-то дискредитировала Византию и, в итоге, социальной панацеи от нее как бы и не было: если быть честным во всем, то невозможно выстраивать многоуровневую, многоходовую политику, сохранять государство при всех превратностях исторических судеб. То есть высокий идеал государства как стража нравственного порядка входил зачастую в противоречие с совестью конкретного человека или ментальностью определенных кланов. Опять-таки риск свободы, но не интеллектуальной уже, а политической. И это тоже Византия.
Ну и третье явление – снобизм, то есть некий ригоризм, превозношение, самовлюбленность какая-то проявлялась во многом. Вот и в церковном аспекте, например, не хотели греки предоставлять Московской Церкви до определенного момента автономию… (да и сейчас что творится!).
Все это было увязано в целую парадигму – иерархизм, универсализм и энциклопедизм как действительное обладание смыслами, которые они хранили. В общем и целом получается «элитарность». Конечно, тех, чья культура скорее реципиент, нежели донор, такое высокомерие может где-то ранить, ущемлять. В итоге, за свою – в чем-то, в самом деле, обоснованную – гордыню Константинополь и был смиряем историческими процессами и событиями, которые с ним происходили.

- Последний вопрос. Если бы Вы могли изменить одно историческое событие, что бы Вы изменили и почему?

- Наверное одно событие я бы хотел изменить. Осаду Константинополя 1453 года, когда предатель показал слабое место, и другое, задолго до этого, взятие города при 4 Крестовом походе… Как уникальную и самобытную государственность, Византию вполне можно было сохранить. В принципе, османское государство – прямой наследник Византии, ведь долгое время в нем на многих высших должностях оставалась греческая элита. Сами турки-османы не способны были в тот исторический момент из своих рядов кого-то поставить на все значимые должности, поэтому вот такой «миксаж» существовал долгое время. Даже то, что в ходе Первой Мировой войны российские политические элиты ставили своей задачей взять Константинополь и затем предлагали несколько вариантов развития ситуации: сделать его под протекторатом Российской империи или предоставить автономию или отдать Греции (как бы возродить византийское государство). Европейцы могли как-то помочь, но кому-то нужно было из уже установившихся приоритетов в международном праве, в международной политике, дипломатии не дать возможности Византии воскреснуть, хотя она могла и в 15 в. не быть уничтоженной как государство, и сейчас могла бы быть восстановлена на основании исторического права на существование. Мы же видим, например, что существуют до сих пор мини-государства, которые имеют длительную историю и при этом никому особо не мешают. Была бы сегодня Византия, как Монако какое-нибудь, и это была бы дивная жемчужина в собрании мировых цивилизаций…

Беседовал А.М. Хамидулин